КАК ГУЛЯЛ И ПЬЯНСТВОВАЛ ПЁТР I И ЕГО «ВСЕШУТЕЙШИЙ И ВСЕПЬЯНЕЙШИЙ СОБОР».
Вечером 17 февраля 1699 года яркие огни праздничного фейерверка пёстрым калейдоскопом красок расцветили заснеженную Яузу. Вся Немецкая слобода, да что Кукуй, вся Первопрестольная высыпала из домов на мороз. Иногда потоки празднично разодетых зевак разгонял скрипящий рессорами возок важного боярина, заставляя пешеходов жаться вдоль заборов. Все спешили на высокий берег реки, кто поглазеть на новое московское чудо - «большие каменные палаты», а кто - по приглашению царя - на новоселье.
Гости собрались в главном парадном прямоугольном зале - «большой столовой палате», которая имела десятиметровую высоту и занимала площадь более трёхсот квадратных метров. Парадный зал был столь высок, что освещали его с двух сторон по три ряда окон: в нижнем ряду окна были удлиненные прямоугольные, в среднем - квадратные, в верхнем - восьмиугольные.
Под потолком в центре зала висел большой чеканный позолоченный двуглавый орёл - герб России, который напоминал, что зал предназначен для обсуждения здесь важных государственных дел.
На хорах «большой палаты» находился орган, под звуки которого гости танцевали.
В царской комнате стены обтянули белой тканью, на которой были нанесены картины морских и сухопутных баталий. Под потолком висели большие модели морских судов: «комнату его величество сверху донизу украсил маринами, а с потолка свешивались галера и корабли».
Странный, зловещий интерьер имела комната адмирала Лефорта: её обили чёрным сукном, поэтому она носила прозвище - «чёрная палата». На стенах висели зеркала в позолоченных рамах и 25 позолоченных шандалов - подсвечников. Комнату обставили резной позолоченной мебелью, украсили костяным паникадило - люстрой. «Друг Франц» любил в ней уединяться на долгие часы; судачили, будто он там «колдует».
«Этот большой каменный дом, - писал военный советник барон Генрих Гюйсен, - был выстроен за счёт царя из собственных его сумм». По его свидетельству, новостройка обошлась Петру в 80 000 талеров.
Много душевных ран нанёс беспробудно пьяный в эти дни Пётр своим подданным под сводами этого дворца. Гостей заперли здесь на трое суток и начались издевательства.
Сначала царь надругался над мужской честью именитых бояр и других гостей — он остриг им бороды под вопли о пощаде: «Режь наши головы, бороды не тронь!».
Современному человеку трудно даже представить величину царского бесчестия. За подобное на протяжении веков по судебному уложению — «Правде» князя Ярослава Мудрого полагался огромный штраф в 12 гривен, а по «Псковскому судебнику» XIV века за ущерб, нанесенный бороде, наказание было в два раза больше, чем за убийство человека — 2 рубля. Даже плевок в бороду считался оскорблением, смываемым только кровью.
Представляете ужас и унижение царских гостей! Разве такое мог совершить Помазанник Божий - Царь Православный! Иван Грозный, только за то, что кого-то за бороду таскал, с осуждением навечно вошёл в память народную. А тут и вовсе немыслимое беззаконие творилось!
Но не унимался пьяный Пётр, и оскорбления продолжались. Он стаскивал с бояр русскую одежду, обнажая их тела, что равносильно было страшному бесчестью мужчины и всего рода, и начинал кромсать традиционно длинные рукава кафтанов.
В данном случае речь шла о разновидности русского кафтана — ферязи, известного на Руси с X века.
Поначалу это была торжественная одежда бояр и князей, но к петровским временам её носили буквально все: посадские и гостевые люди, священники, крестьяне и казаки.
Этот вид кафтана был широким в подоле, порой более двух метров, с длинными, свисающими до земли рукавами. Отсюда и пошла поговорка «работать спустя рукава».
По одному виду кафтана на протяжении многих веков можно было определить сословную принадлежность хозяина, его финансовый и социальный статус, к какому роду он относится. Одежда была очень удобной и привычной.
Спустя трёхдневное беспробудное новоселье во дворце на Яузе, после которого некоторые гости испустили дух от пьяной горячки, по Москве ещё долго судачили о том, как «Князь-папа всешутейшего и всепьянейшего собора» Никита Моисеевич Зотов освятил дворец в честь языческого бога Вакха, прыгая с кадилом, распространявшим табачный дым. Шутовской патриарх или иначе князь-папа, крестил свою паству крест-накрест сложенными курительными трубками и причащал из своего Евангелия, под обложкой которого скрывались не священные тексты, а бутылка водки. Время от времени вся пьяная коллегия выезжала в город, своими непотребными шутками и выходками повергая в смятение добропорядочных москвичей.
О том петровском шабаше можно судить по фактам, рассказанным В. О. Ключевским в «Русской истории»: «Однажды в 1691 г. Пётр напросился к Гордону обедать, ужинать и даже ночевать. Гостей набралось 85 человек. После ужина все гости расположились на ночлег по-бивачному, вповалку, а на другой день все двинулись обедать к Лефорту. Последний, нося чины генерала и адмирала, был, собственно, министром пиров и увеселений, и в построенном для него на Яузе дворце компания по временам запиралась дня на три, по словам князя Куракина, „для пьянства, столь великого, что невозможно описать, и многим случалось от того умирать“. Уцелевшие от таких побоищ с „Ивашкой Хмельницким“ хворали по нескольку дней; только Пётр поутру просыпался и бежал на работу как ни в чём не бывало».
Посланник Дании в России Ю. Юль описывает эти гулянки так: «Огромным роем налетает „кумпания“ в несколько сот человек в дома купцов, князей и других важных лиц, где по-скотски обжирается и через меру пьёт, при чём многие допиваются до болезней и даже до смерти. В каждом доме, где собрание „славит“ Царь и важнейшие лица его свиты получают подарки. Когда они выславят один край города, квартиры их переносятся в другой, в котором они намерены продолжать славить».
Милая была компашка!
Вот как о петровских загулах в последующие годы вспоминал Брауншвейгский резидент Вебер: «…царь приказал пригласить нас в увеселительный домик его, в Петергоф, лежащий на Ингерском берегу, и по обыкновению угостить нас. Мы проехали туда с попутным ветром, и за обеденным столом до такой степени нагрелись старым Венгерским вином (хотя Его Величество при этом щадил себя), что, вставая из-за стола, едва держались на ногах, а когда должны были ещё осушить по одной кварте из рук царицы, то потеряли всякий рассудок, и в таком положении нас уж поразнесли на разные места, кого в сад, кого в лес; остальные просто повалились на земле, там и сям…
После устной благодарности получили мы и действительную награду за ужином во вторичной такой сильной выпивке, что без памяти разбрелись по своим постелям; но едва успели мы вздохнуть часа полтора до полуночи, как явился известный царский Фаворит, извлёк нас из наших перин и волей неволей потащил в покой спавшего уже со своею супругою одного Черкасского князя, где мы, перед его постелью, нагрузились снова вином и водкою до такой степени, что на другой день никто из нас не мог припомнить, кто принес его домой.
В 8 часов утра нас пригласили во дворец на завтрак, который состоял из доброй чарки водки…»
Между тем, в те дни злосчастного пьянства на новоселье во Дворце на Яузе, всю Москву «украшали» более тысячи виселиц с трупами казнённых накануне стрельцов.
В своём «Дневнике поездки в Московское государство в 1698 году» за 21 октября Иоанн Корб отмечал: «Едва ли столь частый частокол ограждал какой-либо другой город, какой составили стрельцы, перевешанные вокруг Москвы».
И не случайно в те дни среди москвичей окончательно укореннились слухи, будто на самом деле царь Пётр умер за границей во время своего «Великого посольства» ещё два года назад, а в Россию, под видом его, вернулся антихрист!
Тотчас по приезде в Москву он принялся за жестокий розыск нового стрелецкого мятежа, на много дней погрузился в раздражающие занятия со своими старыми недругами, вновь поднятыми мятежной сестрой. Это воскресило в нём детские впечатления 1682 г. Ненавистный образ сестры с её родственниками и друзьями, Милославскими и Шакловитыми, опять восстал в его нервном воображении со всеми ужасами, каких он привык ожидать с этой стороны. Недаром Пётр был совершенно вне себя во время этого розыска и в пыточном застенке, как тогда рассказывали, не утерпев, сам рубил головы стрельцам».
Описывая «шестую казнь 27 октября 1698 года», Иоанн Корб утверждает: «Все бояре („сенаторы царства“), думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей. Каждый из них наносил удар неверный, потому что рука дрожала при исполнении непривычного дела… Сам царь, сидя на лошади, смотрел на эту трагедию».
Путешественник Корб также сообщает, ссылаясь на слова некоего свидетеля, совсем уж немыслимое, похожее на наговор, (документальных подтверждений этому факту нет) будто 14 февраля 1699 года сам царь «отрубил мечом головы восьмидесяти четырем мятежникам, причём боярин Плещеев приподымал за волоса их, чтоб удар был вернее».
Конечно, стрелецкий бунт против его воцарения в 1682 году, когда в кремлёвских палатах на его глазах перебили родственников матери, испугал мальчишку Петю до смерти, и злоба на стрельцов осталась на всю жизнь. Но чтобы так, саморучно рубить головы, негоже это помазаннику божьему!
Ну, и как тут не поверить москвичам, что царь-то бесноватый! Да и тот ли это царь?!
А уже через два дня Пётр вдохновенно кутил и отплясывал на новоселье в своей новой резиденции на Яузе!
И праздники всё продолжались!
Любимый фаворит Франц Лефорт то и дело задавал роскошные обеды, балы во Дворце на Яузе. Пиршества продолжались по три - четыре дня. Иоганн-Георг Монс поставлял для них тысячи бутылок! Рассказывали, что пьяный царь на одном таком пиру собственноручно избил своего шурина Лопухина за якобы нанесённую тем словесную обиду «другу Францу».
5 марта «господин генерал Лефорт, после того, как представил русским вельможам смешную комедию и насмешку над римским духовенством, вскоре слёг, заболел сильной горячкой и на осьмой день представления этой комедии… умер» - сообщал из Москвы в своем донесении в Ватикан иезуит Франциск Эмилиана. Князь Куракин в «Гистории о царе Петре Алексеевиче», вторит ему: «Лефорт и денно и нощно был в забавах, супе, балы, банкеты, картежная игра, дебош с дамами, и питье непрестанное; оттого и умер во время своих лет под пятьдесят».
Лефорт скончался в возрасте сорока шести лет 12 марта 1699 года.
Скоропостижная смерть Франца резко подкосила царя. Несколько дней он находился в полной прострации, лишь повторяя, что ему больше не на кого опереться. Пётр искренне оплакал смерть любимого друга, узнав о кончине своего фаворита, рыдал, «как будто его извещали о смерти отца».
А у гроба друга он воскликнул: «На кого могу я теперь положиться? Он один был верен мне!»
Отпевали Лефорта в реформатской церкви на Немецкой улице, у её стен и похоронили.
На мраморном надгробии друга Пётр приказал сделать надпись: «На опасной высоте придворного счастья стоял непоколебимо».
А вот, где его могила сегодня — неизвестно. И тут снова начинаются загадки. Предполагают, что в XIX веке прах Лефорта перезахоронили на Введенском (в простонародье - Немецком) кладбище, либо на Лазаревском. А народная молва утверждает, что его перенесли в Петропавловский собор, поближе к могиле Петра Великого.
Но недолго убивался в горе государь, и 26 января 1702 года в стенах Дворца на Яузе, подаренного Лефорту, он шумно и весело отпраздновал свадьбу своего… шута Феофилакта Шанского!
Голландский художник и путешественник Корнелис де Бруин (Брайн) в своих заметках «Путешествие через Московию…» (Москва, 1873 г.) оставил описание свадьбы-представления, в котором приняло участие около 500 человек: «Праздновали три дня; первые два — в старых русских костюмах, по старинным обычаям, мужчины и женщины в разных покоях. На третий день - „в немецких платьях… за столом мужчины и женщины сидели вместе, как это водится у нас“».
Подобные шаманские камлания, глумление над обрядами православной церкви, «служение Бахусу и честное обхождение с крепкими напитками» благодаря Лефорту и царю вдруг стало считаться при русском дворе единственно возможным образом жизни для человека, рассчитывающего занять достойное в нём место.
Ключевский, явно осуждая царя, писал: «Эти официальные празднества были тяжелы, утомительны. Но ещё хуже были увеселения, тоже штатные и непристойные до цинизма. Трудно сказать, что было причиной этого, потребность ли в грязном рассеянии после чёрной работы или непривычка обдумывать свои поступки. Пётр старался облечь свой разгул с сотрудниками в канцелярские формы, сделать его постоянным учреждением. Так возникла Коллегия пьянства, или «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор». Он состоял под председательством наибольшего шута, носившего титул князя-папы, или «Всешумнейшего и Всешутейшего патриарха московского, кокуйского и всея Яузы». При нём был конклав 12 кардиналов, отъявленных пьяниц и обжор, с огромным штатом таких же епископов, архимандритов и других духовных чинов, носивших прозвища, которые никогда, ни при каком цензурном уставе не появятся в печати (попросту говоря - матерные имена). Пётр носил в этом соборе сан протодьякона и сам сочинил для него устав, в котором обнаружил не менее законодательной обдуманности, чем в любом своем регламенте.
Первейшей заповедью ордена было напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми. У собора, целью которого было славить Бахуса питием непомерным, был свой порядок пьянодействия, «служения Бахусу и честнаго обхождения с крепкими напитками», свои облачения, молитвословия и песнопения, были даже всешутейшие матери-архиерейши и игуменьи.
Бывало, на Святках компания человек в 200, в Москве или Петербурге, на нескольких десятках саней, на всю ночь до утра, пустится по городу «славить». Во главе процессии — шутовской патриарх в своём облачении, с жезлом и в жестяной митре. За ним сломя голову скачут сани, битком набитые его сослужителями, с песнями и свистом. Хозяева домов, удостоенных посещением этих славельщиков, обязаны были угощать их и платить за славление; «Пили при этом страшно», — замечает современный наблюдатель. Или, бывало, на первой неделе Великого поста его всешутейшество со своим собором устроит покаянную процессию: в назидание верующим выедут на ослах и волах или в санях, запряженных свиньями, медведями и козлами, в вывороченных полушубках».
Далее Ключевский описывает случай, который произошёл вскоре после новоселья в новом петровском дворце на Яузе: «Раз на Масленице в 1699 г., после одного пышного придворного обеда, царь устроил служение Бахусу. Патриарх, князь-папа Никита Зотов, знакомый уже нам бывший учитель царя, пил и благословлял преклонявших перед ним колена гостей, осеняя их сложенными накрест двумя чубуками, подобно тому как делают архиереи дикирием и трикирием; потом с посохом в руке „владыка“ пустился в пляс. Один только из присутствовавших на обеде, да и то иноземный посол, не вынес зрелища этой одури и ушёл от православных шутов».
А вскоре «с торжественными обрядами на эпикурейском пиршестве, Вакх освятил дом, который царь подарил недавно своему фавориту „Алексашке“» — записал в своем дневнике современник Корб. Так, в продолжающейся вакханалии петровский Дворец на Яузе формально перешёл от одного фаворита к другому!
Что же случилось с православным государем, превратившим Третий Рим в столицу разврата, центром которой стал построенный для подобных утех Дворец на Яузе? Убедительных объяснений этому разгулу до сих пор никто не дал.
Источник: "Истории русской провинции"
https://dzen.ru/media/id/5ab78ae1f03173c25f692cdd/kak-gulial-i-pianstvoval-petr-i-i-ego-vseshuteishii-i-vsepianeishii-sobor-5ac21d44dcaf8ec068a93a83
